Эндрю МАЙКАПАР

Путь ученика махаватара Бабаджи

Глава 6

На фото: Бабаджи

Первый месяц в ашраме

Я начал замечать, что все в ашраме вертится вокруг Бабаджи. Если он высказался свое недовольство чем-то, то сразу все начали подстраиваться под его новое указание. Когда он делал замечание или выговор по поводу чего-либо, то все чувствовали свою вину и старались как-то ему угодить. Что он сказал, как посмотрел, сколько дал прасада и кому во время даршана, кому улыбнулся, кого выгнал, все имело какое-то таинственное значение для всех. В то время я еще не чувствовал, что имею с ним какое-либо особое или близкое отношение. На самом деле я чувствовал себя посторонним наблюдателем, участником в жизни ашрама, но непричастным к самому Бабаджи. Мне показалось странным, что наши разговоры и обсуждение никогда не касались поведения Бабаджи и его взаимоотношений с нами, как будто все боялись вслух что-либо свое о нем высказать. Но зато мы часто входили в разговоры на духовные темы, особенно все, что связанно с индусской философией и культурой. Когда я хотел завести разговор о нем и моих наблюдениях о его отношении с нами, то часто получал один и тот же ответ: «То, что он делает невозможно понять. Надо все принимать, но не оценивать. Он все делает на благо своих учеников и всего мира».
       В течение следующей недели эта ситуация достигла кризисного состояния во мне. Я начал видеть Бабаджи как маленького деспота управляющими нами словно пешками. Он играл с учениками, с их чувствами, то, приближая к себе, то, отшвыривая от себя, как грязную тряпку. Он вызывал добрые теплые чувства, а потом растаптывал эти же чувства в прах. Он требовал немедленного подчинения любому приказу и часто делал выговор принародно, когда видно было, что человек изо всех сил старается выполнить его указ. Когда мы работали у реки, носили камни, выбиваясь из сил в пятидесяти градусной жаре, то мне казалось по выражению его лица, что он нами был недоволен. Во время даршана, когда каждый приходил с подарком, падая ниц перед ним, желая услышать доброе слово, увидеть его улыбку, то он часто даже не смотрел на него.
       Ко мне он всегда относился нейтрально, не дружески, но и не холодно. Но мне было обидно за тех, с кем он пренебрежительно и неуважительно обращался. Мне показалось, что когда он очень дружески приветствовал кого-либо, приглашая их сесть около него, давая им изобилие прасада и внимание, то это тоже была своеобразная игра.
       Во мне созрел мятеж. Внутренний протест особенно ярко ощущался во время даршана. Каждый день по два раза приходилось делать пранам перед ним. Это мне стало казаться все более унизительным процессом. Укладывать свое тело на землю лицом вниз перед его ногами, прикасаясь к его стопам. Я понимал этот недвусмысленный жест как принижение себя перед человеком, лишаясь прав и достоинств.
       Однажды во время утреннего даршана мой внутренний протест достиг своей кульминации, и я решил больше не унижать себя таким образом. Я принял для себя твердое решение, что больше не буду совершать пранам перед Бабаджи. И даже был готов покинуть ашрам,  если это было одним из условий пребывания в нем. Мне, конечно, не хотелось уезжать, потому что осознавал, что какой-то внутренний процесс уже начался, но преодолеть свои чувства не счел возможным. Приняв свое решение, я уже морально подготовлялся к тому, что Бабаджи меня выдворит.
       Умываясь у реки, я подошел к одному ученику Бабаджи – американцу, который три с лишним года жил в ашраме, и всегда был вблизи учителя. Лок Натх мне казался каким то далеким и недоступным для нас новоприезжих.
       Я робко обратился к нему за советом. Он меня выслушал и сказал: «Многим трудно преодолеть чувства принижения, когда делают пранам. Даже индусам это бывает трудно». Я тогда ему объяснил, что принял решение больше не делать пранам. Он помолчал некоторое время и потом мне сказал, «Бабаджи знает все твои мысли и пранам это возможность непосредственно с ним общаться. На вечерний даршан ты сделай пранам и оставь все, что в твоем сердце перед его ногами, а он сам решит как лучше». Я так и сделал, как советовал мне Лок Натх.
       Вечером, после арати я со всеми пришел на даршан как обычно. Но для меня все стало необычным, так как я знал, что совершаю необратимый поступок, последствия которого могут поставить конец моего пребывания в Херакхане. Когда пришла моя очередь, я ему дал в руки свое приношение и сделал пранам. На то короткое мгновение, когда я лежал у его ног, я обратился к нему, сказал в своем уме, «Бабаджи, я больше не хочу делать пранам. Освободи меня от этой ноши». Приняв от него прасад и не увидев в его лице ни гнева, ни разочарования. Я удалился от него, спустился по 108 ступенькам, прошел через речку, и лег спать в своей хижине.
       Проснулся среди ночи, услышав ливень на дворе. Сильнейший ветер грозился крышу снести. Такой ужасной бури мне в жизни не приходилось видеть. Когда наутро я встал, чтобы пойти на речку помыться, то увидел, что маленькая речушка, которая вчера журчала по щиколотку, а в самом глубоком месте была по колено, стала диким, грязным потоком, норовившим снести все на своем пути. Огромные деревья и камни неслись с бешеной скоростью в этом грязном потоке. Я сразу понял, что пойти на арати и на даршан сегодня не придется. Перейти в брод этот бушующий поток невозможно.
       На нашей стороне кроме нескольких хижин, пещеры, и девяти храмов, находилась кухня со всеми припасами. Гар Хари провел арати, мы пели бхаджаны и весь день бездельничали. Время от времени шел дождь. Когда нас позвали на обед, то я подумал про себя: «А чем питаются люди на той стороне, где находится главный храм и Бабаджи». Но так и не разузнал, что там творится. На следующее утро я встал рано и пошел на речку. Поток все еще не уменьшился, и я пошел спать. Весь день лежал, читал и думал. Во мне появилась какая-то тоска.
       На третий день поток убавился, но не настолько, чтобы можно было его перейти. Мне вдруг так захотелось быть на том берегу с Бабаджи, что в сердце появилась боль. Когда я стоял у реки после арати, мой друг Гар Хари предложил мне попробовать прейти речку в брод. Я не задумываясь, согласился. Зацепившись за руки, мы начали идти. Поток был страшно сильным, и когда вода стала выше пояса нас начало уносить. Но, находясь на середине реки, мы не решились повернуть обратно. Падая, кувыркаясь, глотая грязную воду, мы все-таки добрались до другой стороны. Я долго лежал на камнях и приходил в себя.
       Вместе с Гар Хари мы поднялись наверх. Преодолев 108 ступенек, я увидел Бабаджи, который стоял на верхней площадке и как будто нас ждал. Я сразу упал у его ног без малейшего внутреннего протеста и сделал пранам. Слезы лились потоком от радости и от удивительного чувства облегчения. Наконец я нашел свое место, самое замечательное место, откуда началась моя новая жизнь - у ног моего учителя.
       За эти три дня разлуки я понял, что у меня появилось удивительно сильная потребность быть в его присутствии, как задыхающиеся человек, который жаждет глотка воздуха. Я также за это время осознал в себе большую гордыню, самолюбие и чувство собственного достоинства, которая не позволяло мне признаться в том, что я нуждаюсь в помощи.
       И вот случилось чудо в моей жизни. Я почувствовал, что, наконец, пришел домой. Эта волна сильных чувств продолжалась еще несколько дней, когда я понял, что на самом деле случилось. На следующий день после перехода через реку я слушал новости по радио и там ведущий говорил, что за последние три месяца во всей Индии нигде не было дождя и что многие водоемы уже засохли. Даже в соседней долине в нескольких километрах от нас, не было дождя. Но в долине Гаутама Ганга, которая более похожа на ущелье был сильнейший ураган. Всем сердцем я понял, что Бабаджи сделал этот ливень, чтобы помочь мне преодолеть барьер, который разделял меня от него. Его любовь и заботливость не имели придела. Я с этого случая начал понимать, что хочу, и могу ему довериться, но как это осуществить я в тот момент не знал.

      
Ашрамский быт
      

       В течение первого месяца в Херакхане мне пришлось многому научиться. В ашраме было принято следовать правилам социального поведения, согласно индусским понятиям и традициям. Для нас - западных учеников - некоторые правила не совпадали с нашими понятиями о том, что нужно и полезно для развития. Привыкший к высокому уровню независимости и самостоятельности, я чувствовал некоторое ущемление своих прав.
       Жизнь в Индии регулируется тысячелетними традициями, которые управляют до малейших деталей всеми аспектами светской и религиозной жизни. Исключение делается только для тех, кто достиг высочайшего уровня духовного развития. Для западных учеников, приходилось, как можно быстрее перестраиваться на индусский образ жизни. Бабаджи настаивал на том, что все должны соблюдать правила поведения, которые приняты в обществе, чтобы не шокировать индусских учеников которые жили в ашраме, и чтобы не привлекать внимание к себе. Как я понял потом, ашрамские правила существовали в основном для западных учеников, так как индусы с материнским молоком впитывали всю богатейшую духовную традицию этой удивительной страны.
       Я учился, как подмываться левой рукой из маленького котелка, и что можно и что недозволенно впоследствии с этой левой рукой делать. Мне несколько раз делали выговор за то, что я приношение давал левой рукой или  ей же принимал прасад. В храме также не положено пользоваться левой рукой, а во время обеда, где мы ели руками, левой рукой не притрагиваются к пище. После недели я начал чувствовать, что моя левая рука нечистая, даже если я ее тщательно мыл мылом.
        Индусы в основном очень чистоплотны, часто моются и стирают свое белье. Белую одежду очень трудно содержать в чистоте при таких примитивных условиях, а в Индии белая одежда имеет особый престиж. Один индус мне раскрыл отношение индусов к белому, когда я его расспрашивал об уровне жизни и зарплаты. «Я зарабатываю достаточно, чтобы содержать моего отца в белом»,- сказал он.
       В ашраме было несколько мужчин прачечных, которые за копейки стирали белье у реки. Они отбивали об камни мокрую одежду, полоскали в чистой речной воде и сушили на камнях на солнце. Этот способ стирки очень подходит для легкой хлопковой ткани, из которой сделана почти вся одежда в Индии. Синтетические ткани не выдерживают такого грубого обращения. Пришлось мне вскоре найти местного портного и заказать индусские рубашку и штаны. Он меня обмерил, я выбрал ткань, и на следующий день все было готово. В них мне стало намного легче переносить жару, и я смог спокойно ее сам стирать.
       Смотреть прямо в глаза человеку, особенно мужчине высшего ранга или касты считается неприличным или провокационным. Привыкшему смотреть в глаза человеку, с которым общаюсь, мне было трудно привыкнуть опускать глаза во время разговора или смотреть в сторону. Многие западные ученики не понимали таких тонкостей, и индусы их считали непочтительными или наглыми.
       В Индии духовная жизнь преобладает всюду - на работы или в местах развлечения. Однажды я рано утром сидел в автобусе и ждал, чтобы водитель завел мотор. Сначала он зажег благовония, помолился, а потом завел мотор и поехал. Входящие в автобус также дымком от благовоний себя обдавали - жестом принимая благословение на путешествие. Люди молятся и просят милость богов или своего гуру перед любым началом. Для многих иностранцев, путешествующих по Индии, это диковина, которую они высмеивают или просто не принимают. Индусы чувствуют эту непочтительность или отсутствие понимания в западном менталитете и часто холодно относятся к ним. Но тех, в которых они чувствуют уважение к их духовности, они с радостью принимают и всячески помогают.
       Если индусы западного человека принимают, то их удивительная тонкость души, внимательность и детская чистота души становится ясна. Хочу привести личный пример. Однажды я ехал в автобусе из Ришикеша в Ганготри. В автобусе были паломники, которые ехали в это священное место, чтобы искупаться в истоках Ганги. Ночью мы остановились в маленьком горном селе, чтобы переночевать. Все вышли из автобуса и разошлись во все стороны в поиске ночлега. Я, будучи единственным иностранцем, не знал, что делать и сидел со своей сумкой около автобуса. Скоро вернулась одна женщина из пассажиров и сказала мне, что она договорилась снять комнату со своей семьей на ночь, и они специально одно место для меня заказали. Так я с этой индуской семьей провел ночь.
       В храмах Индии и в местах паломничества существуют множество еле уловимых тонкостей, с которыми надо считаться. Женщины и мужчины сидят отдельно друг от друга и не положено смотреть или обращать внимание на них. Входя в храм, все снимают обувь и моют ноги, руки, лицо и споласкивают рот. Подошва голой ноги никогда не должна быть направлена к алтарю, к священным изображениям или на кого-либо. Поэтому все сидят так чтобы ноги были под собой или прикрыты. Для женщин правила более строгие, чем для мужчин. Западным учеником и для меня особенно так сидеть было трудно. После короткого времени у меня ноги онемели и спина болела.
       Во всех индусских храмах находятся предметы поклонения или скульптуры богов и богинь. В шиваитских храмах часто главный объект поклонения является черный камень продолговатой формы (шива лингам) символизируя мужское начало. Он стоит вертикально в пьедестальчике (иони) которое символизирует женское начало. Во время церемонии Шива Лингам обливается водой, молоком, топленым маслом, духами и украшается цветами. Ему предлагают фрукты, сладости, благовония. Ему поклоняются как самому богу Шиве. Поклоняются также изображениям богов и богинь, как будто они живые и присутствуют при обрядах, совершающихся для них. Индусы верят, что эти божественные личности приходят и принимают дары и пищу приготовленную для них и наслаждаются ими. Мне все это казалось смешными суеверьями, которые не имели никакого отношения к настоящему духовному развитию. Оказалось что я в этом, как и во многом другом, глубоко ошибался. Понял я это только, когда сам стал священнослужителем в одном из храмов в ашраме у Бабаджи.

Мой мундан      

Возвратиться в разделы: